В Смоленске завершился III международный театральный фестиваль «Смоленский ковчег». Гран–при форума удостоилась новая работа главного режиссера Смоленского драматического театра Виталия Барковского «Этюды любви» по пьесе известного белорусского драматурга Елены Поповой. Новость «булькнула» где–то и пропала в водовороте будней. Между тем «Этюды...» уже показывали в Польше, скоро спектакль отправится на гастроли в Швецию. В интервью «СБ» драматург Елена Попова, чьи пьесы давно переведены на английский, немецкий, японский, польский языки (а сам автор еще в 2002 году включен в энциклопедию «2000 выдающихся европейцев ХХI века», изданную в Англии), рассказала, как выживают драматурги и почему олигархи вызывают у нее скепсис.
— Елена Георгиевна, режиссер Барковский называет вас счастливым для себя драматургом: вы принесли ему уже два Гран–при. А вы можете назвать его счастливым режиссером для вас?
— Безусловно. Очень много лет работаем вместе. Он непредсказуемый, живо рождающий идеи, необыкновенно разнообразный.
— Как вам кажется, почему его спектакли понятны Западу?
— Он не привязывается к тексту, мыслит образами, метафорами. К моим пьесам относится еще щадяще, но от произведения кого–нибудь другого вполне может оставить одну–две фразы в спектакле.
— Почитал смоленскую критику: «Поэзия любви утрачена. Есть тьма, пустой дом, его обреченные на одиночество обитатели...» «Этюды о любви» получились безысходными?
— Конечно же, нет. Если есть живая канва, жизнь и чувства, которые испытывают герои, говорить, что все безвыходно, — нельзя. Для меня там важна пара мужчин–героев: современный вроде бы победитель и современный вроде бы проигравший. Они ровесники. Но потом оказывается, что все на самом деле наоборот. Есть такая вещь, как нравственный императив, от которого никуда не деться. Люди начинают ощущать его в разном возрасте. Не просто так великие правители под конец жизни уходили в монастырь. Они понимали: ни власть, ни деньги, ни молодость не заменят внутреннюю совесть.
Мы переживаем сложный переходный период. И он затянется еще на какое–то время. Сегодняшние 30-40–летние росли в одних и тех же бытовых условиях, надо сказать, довольно аскетичных, в одной и той же стране, которой уже нет на карте. Поэтому мы все прекрасно понимаем, откуда растут ноги у нынешнего богатства. Предполагаем, что Дерипаске в детстве просто не хватило игрушек.
Не произошло постепенного наполнения новых форм общественного устройства. Оно все еще носит несколько искалеченные формы. Запад развивался поступательно: капиталы передавались от родителей к детям, появлялись династии, при этом культивировались и духовные ценности, вера в Бога.
— А слово «богатство» — от слова «бог» или нет? Как вы для себя определяете?
— Кто его знает. Тут надо провести лингвистический анализ. Не возьму на себя смелость что–либо утверждать.
— Расскажите, что меняется вокруг: наши драматурги уже могут обеспечить себе жизнь за гонорары?
— В Беларуси это абсолютно исключено. Наших пьес в репертуаре очень мало. И это вина театров, на мой взгляд. Но поговорите с российскими драматургами: те же самые проблемы. У меня вроде бы и много произведений поставлено. И все равно я считаю, что драматургу попасть в театр очень сложно. Это похоже на отношения: с кем-то можешь подружиться и даже завязать роман, а с кем-то ничего не получилось. Боже, сколько ребят только при мне начинали заниматься драматургией, и скольких я уже пережила! Напишут–напишут, получат первый щелчок по носу и уже сдуваются, идет разочарование, и уходят с поля боя. В профессии остаются или самые стойкие, или самые упрямые, или такие, как я: такими родились — деваться некуда.
— В 2001 году вы сказали, что наш театр переживает период затухания, произошел сбой в системе.
— Да. Прервалась связь с русской театральной школой, а это школа великая.
— Видел вас в Минске на польском спектакле «У нас все хорошо» Гжегожа Яжины. Как вам такой театр?
— О! Блестящий по форме, очень острый и такой нужный. Я после показа подумала: а возможно ли это у нас? Чтобы мы так критично о себе говорили? У нас ведь только слащавость какая–то идет со сцены. Не видим себя со стороны, а там такая жесткая критика своих национальных комплексов и обывательского сознания. Отличный спектакль.
— Как вам кажется, Рэй Куни и другие комедиографы забирают кусок хлеба у ваших коллег?
— А забирают ли у серьезных писателей кусок хлеба Донцова, Дашкова, Устинова? С одной стороны, нет, с другой — да. Правда? После них на сложных современных писателей тратить время не будут. Чтобы прочесть, например, 600 — 700 страниц романа Михаила Шишкина, надо сделать над собой усилие.
— Вы упомянули Шишкина. «Венерин волос» режиссер Евгений Каменькович поставил в «Мастерской Фоменко». Почему наши режиссеры, если их, допустим, не устраивают нынешние пьесы, не работают с современной белорусской прозой?
— А потому что это еще сложнее. Лет 6 назад столкнулась в Германии на одном из фестивалей с Кириллом Серебренниковым. К нему можно по–разному относиться. Но знаете, что меня удивило? Человек говорил о книгах! Дикость для современного режиссера (смеется). Для меня это было открытием: такой интеллект, такая начитанность.
— Елена Георгиевна, а что происходит сегодня с вашей большой романной прозой?
— Все нормально. В мае выходит новая повесть в «Немане». Вот что, кстати, абсолютно не оплачивается сегодня, так это проза. Как выживают прозаики, ума не приложу. С драматургии еще как–то скромно существовать можно. Во всяком случае, я живу только литературным трудом.
— У вас нет ощущения, что в 90–х было веселее? Хотя сейчас их принято называть «лихими»...
— А в Беларуси никаких «лихих» 90–х и не было. Я, по крайне мере, не помню. Были очереди, обмороки, недоедание, номера в очереди писали синей шариковой ручкой на руке, талоны на сахар и водку. Но все находились в одной лодке, никто никому не завидовал. Меня тогда носило по всяким тусовкам, и я наблюдала это оживление. С какой жадностью смотрели телевизор! Потом все куда–то разбежались, разъехались, население в Минске поменялось. Все стало банальнее, момент возбуждения угас. Кто–то стал побогаче: что–то себе прикупил. Но это же не может быть главной идеей жизни. Знаю, в Москве сейчас в среде интеллигентных людей пессимизма больше. Тем не менее творческие возможности сегодня совсем другие. Я слышала, Купаловский театр едет в Лондон на гастроли. Разве это не перемены?
В любом обществе есть свой верх и свой низ, и никуда от этого не деться. Все равно сливки будут подниматься кверху, а внизу будет оставаться разреженное «молочко». Наша эпоха уж больно сложная, еще не до конца осмысленная. Переход был очень резким, и 20 лет не тот срок, чтобы предъявлять претензии. Что мы хотим? Чтобы сразу наступило царствие небесное, «золотой век»? Этого не будет. Все так, как оно есть. Молодежь живет уже в других, более жестких реалиях, уходит психология иждивенчества. Они осознают, что никто ничего никому не должен. И если при этих поменявшихся условиях, при этом колоссальном взрыве в базисе кто–то все–таки останется в этой тоненькой надстройке — культуре, то будет обладать достаточной внутренней состоятельностью для выживания.
