Основателя школы белорусской графики Павла Любомудрова вспоминает дочь Екатерина

Человек с прошлым

Редкий из учеников Павла Любомудрова видел, как рисует учитель, однако доверяли ему безгранично. Он же упрямо чертил углем по картону, делал десятки эскизов, запечатлевая тайную жизнь старых минских двориков, хотя и не стал здесь до конца своим, этот человек из другой страны и другой эпохи, исчезнувшей в 1917–м. Всю жизнь он мечтал вернуться к родным камням Петербурга, не мог научиться жить по правилам нового времени, а этого не прощали. Но вот парадокс: современная белорусская графика началась именно с Павла Любомудрова, и это официально признано.

Точности линий он учился у Осмеркина и Петрова–Водкина, Иогансона и Шмаринова. А сейчас говорят — учился у Любомудрова. Рейтинг любого художника этот факт сразу, автоматически поднимает на несколько пунктов. Даже Алексей Грицай, выдающийся российский пейзажист, признавал, что настоящим художником его сделал Павел Любомудров, хотя они почти ровесники. Имя нашего графика можно встретить чуть ли не во всех энциклопедиях бывших советских республик — немало знаменитых художников Литвы, Латвии, Азербайджана и других стран называют его учителем. В историю искусства он так и вошел — как учитель. И белорусский график.

На выставке Павла Любомудрова в Национальном художественном музее, посвященной 100–летию художника, Минска очень много. Такого, каким мог увидеть его человек, знающий про этот город все и искренне любящий его в любом настроении и в любую погоду. Собственно, других сюжетов на выставке, считай, что нет — несколько портретов, акварелей, военных воспоминаний и Минск...

Екатерина Любомудрова с сыновьями Константином и Павлом

Приехав сюда в 1957–м, по улицам других городов он не ходил больше никогда. Был очень занят — по воспоминаниям родных, своим ученикам Павел Константинович отдавал все 24 часа ежедневно. Свобода передвижений была для него роскошью. Какие там переезды–путешествия, когда для того, чтобы забраться даже на подножку вагона, требовалось отдельное время — с его–то ногой, раздробленной в годы войны. Слишком большой ценностью для него было это время. Как будто знал, как мало ему отпущено.

— Каждое утро папа вставал в 5 утра, делал зарядку и шел на работу, — вспоминает дочь Екатерина Любомудрова. — Проходить часть пути до театрально–художественного института пешком было делом принципиальным — старался держать себя в форме, чтоб были силы для работы. Хотя давалось это не без труда — до сих пор мне кажется, что на дороге у консерватории, где проходил папин маршрут, остались его следы.

Кафедру графики Павлу Любомудрову предложили возглавить практически сразу, как он оказался в Минске. Позже ее закрыли. А когда открыли снова, о том, чтобы поставить «у руля» Любомудрова, уже не шло и речи, хотя профессором к тому времени он все же стал.

Воскресенье

— Рисовал папа всегда только дома, — продолжает Екатерина Павловна. — А после его смерти мы нашли бумагу, из которой узнали, что несколько лет за ним числилась мастерская недалеко от стадиона «Динамо». Но он ею не пользовался — отдал студентам, которым негде было жить.

Я сохранила письма его выпускников, много писем, в которых его благодарят за помощь, часто — самую банальную, денежную. Зовут в Таллин, Баку, пишут, что готовы принять, как родных, всю семью. Однако папа никуда не ездил.


Когда мы с сестрой были детьми, летом он снимал нам дачу, чтобы дома установилась тишина и он мог работать. А по воскресеньям нас выпроваживали из дома — только в этот единственный день он позволял себе заняться своим творчеством. Мы не должны были мешать — дождь или мороз, не имело значения. Правда, мерзли мы обычно недолго. В двухэтажках за оперным театром, где была наша квартира, жили артисты, музыканты, композиторы... Соседи водили нас в театр с черного хода, занимались с нами балетом, вместе с друзьями мы могли отправиться в музей или кино — сразу на несколько сеансов. Словом, детство было интересным.

Замок

В Риге, где родились мы с сестрой, он рисовал прямо в аудитории, которая стала нашим домом. После Суриковского института Министерство культуры СССР направило папу в Латвийскую академию художеств, в которой он «значительно поднял уровень профессионализма» — так и записано в его профессиональной характеристике, которую я также храню. Тем не менее квартиры в Риге не нашлось, а работал папа допоздна и все чаще пропускал поезд, на котором добирался в пригород, где его поселили. Пока не остался в аудитории насовсем...

«Портрет жены»

С его появлением в Риге стали проходить очень интересные выставки, на одну из которых пришла моя будущая мама, недавняя выпускница факультета журналистики. Пришла, чтобы взять интервью. А он... попросил ее руки. Ей было 23 года, ему — 36.

В свою аудиторию на первом этаже папа и привел молодую жену. Зато жили мы в настоящем замке — старинное здание Латвийской академии художеств и сейчас считается одним из красивейших в городе. Поздним вечером студенты стучали в нашу дверь, и занятия не прекращались до ночи. Думаю, папа и его ученики такую ситуацию находили даже удобной, но мы с сестрой росли, и однажды он написал–таки письмо в Министерство культуры СССР с просьбой направить на работу туда, где есть возможность обеспечить семью собственной крышей. Так мы приехали в Минск. В обычном поезде со всем своим «скарбом».

Автограф

Помню, иногда мама даже шутила над его бытовой непритязательностью, над костюмом, пошитым еще до войны, хотя на прямой папиной спине костюмы не теряли вида десятилетиями. Казалось, быт не занимал его совсем, хотя ему было важно, чтобы на нас троих одежда идеально сочеталась по цвету, следил за этим очень придирчиво. Ну и как только появилась возможность, купил пианино.

«Автопортрет»

Среди семейных реликвий у нас есть портрет Александра Глазунова с автографом «Великолепной пианистке Ольге Рудевич»: в 1911 году мама Павла Константиновича окончила петербургскую консерваторию и была одной из лучших учениц знаменитого Глазунова. Талант и музыка помогли ей выжить, когда ее муж, военный врач и белогвардейский офицер Константин Любомудров пропал без вести в 1919–м. Она садилась в трамвай и ехала на работу в Мариинский театр, а сын забирался на колонны Петрограда — и рисовал.

Вагон

Во Всероссийскую академию художеств его приняли без экзаменов. А в 1941–м призвали в армию — топографом. Бабушка осталась в блокадном Ленинграде... Как вспоминал папа, когда они встретились в Самарканде, ее сложно было узнать — волос почти не было, а руки, как только в них оказывалась ложка, начинали дрожать. В таком состоянии она приехала к сыну.

На Калининском фронте папа угодил под осколки авиационной бомбы, выжил чудом. Еще одно чудо спасло его чуть позже, когда он оказался в санитарном поезде, попавшем под бомбежку. Все, кто мог, попытались бежать. Выжили немногие. Бежать папа не мог. Но его вагон бомба не задела. Единственный вагон в эшелоне.


«Первый снег»

Поскольку к дальнейшей службе он оказался негоден, его отправили доучиваться в Самарканд, куда эвакуировали Всероссийскую академию художеств. Туда и приехала его мама, как только смогла. А после войны их квартиру в Ленинграде заняли другие люди. Так и вышло, что диплом папа получал уже в Суриковском институте — там давали общежитие. Мама же до конца жизни скиталась по московским коммуналкам. В Москве в ее жизни снова появилась музыка. Любимые певцы и ученики оказались важнее налаженного быта.

Предложение

У папы была прекрасная коллекция пластинок, и он часто звал меня послушать, как играет Татьяна Николаева, Рихтер или Горовиц. И давал мне очень дельные советы, когда я сама стала учиться музыке. Наизусть цитировал «Евгения Онегина», «Мертвые души»... С ним было очень интересно. Но от него ждали другого...

Он нарисовал–таки портрет Ленина. Единственный раз в жизни. Фактически папу вынудили — звание профессора без Ленина не давали. Первый портрет в Москве отклонили — слишком злым получился у него тот Ленин. Забраковали и второй, и третий — папа видел Ленина по–своему... Звание профессора он получил вместе с диагнозом диабет.

А в 1970–х ему предложили возглавить Ленинградское художественное училище. Однако его супруга решила, что лучше, чем в Минске, не будет нигде. Он не стал настаивать. Хотя в выставочные залы его работы попадали очень редко, первая персональная выставка во Дворце искусства была уже посмертной. Человек XIX века, каким он, по сути, оставался всю свою жизнь, не очень вписывался в советскую реальность. Впрочем, эта реальность значила для него не так уж и много, когда рядом были его ученики, каждого из которых он любил и считал на редкость талантливым. И они оправдывали его доверие.

cultura@sb.by

Советская Белоруссия № 189 (25071). Суббота, 1 октября 2016
Заметили ошибку? Пожалуйста, выделите её и нажмите Ctrl+Enter