Писатель Алексей Иванов считает, что депрессия для писателя непродуктивна

Широкий круг узнал о талантливом российском писателе Алексее Иванове после экранизации его знаменитой книги «Географ глобус пропил» с Константином Хабенским в главной роли. Хотя уже задолго до этого профессионалы горячо спорили о его книгах «Сердце пармы» и «Золото бунта». Позже Иванов реализовал 4–серийный исторический документальный сериал «Хребет России» об Урале, где в роли соведущего выступил Леонид Парфенов. Увидела свет и одноименная книга. Недавно Иванов получил премию «Книга года» на Московской книжной ярмарке за роман «Ненастье», выпустил новое произведение «Вилы». Анонсирован выход романа «Тобол». Журнал Forbes включил «Тобол» в список самых ожидаемых книг года. В общем, поводов поговорить с писателем накопилось достаточно.


— Алексей, в книге «Географ глобус пропил» ваш герой все время изъясняется поговорками и пословицами. У вас у самого есть любимые, которые, может быть, стали вашим жизненным девизом или как–то выражают вашу жизненную философию?

— Такие пословицы или афоризмы есть у любого человека. Мне нравятся блистательные и язвительные максимы Станислава Ежи Леца: «Жизнь отнимает страшно много времени» или «Велика сила ничтожества, никто его не одолеет». Но идти по жизни, вооружившись насмешливыми мудростями, — это стиль юности. «Географа» я написал в 25 лет. С тех пор прошло больше 20 лет. Меня уже не привлекает острословие, даже интеллектуальное.

— В этой же книге вы с иронией пишете: «...Писать — это грех. Писательство — греховное занятие. Доверишь листу — не донесешь Христу. Поэтому какой бы великой ни была литература, она всегда только учила, но не воспитывала. В отличие от жизни». По–прежнему так считаете или ваше отношение к писательскому труду изменилось?

— Нет, не изменилось. Я по–прежнему считаю, что человек тратит на роман ту энергию, которую для его души было бы полезнее потратить на самосовершенствование или на помощь ближним. Но так устроен мир. Мы все занимаемся подобными делами.

— В недавнем интервью журналисту Дмитрию Быкову режиссер Андрей Кончаловский сказал: «Мало кто понимает, что русская культура — огромная архаическая плита, которая лежит во всю Евразию и восходит даже не к славянству, а к праславянству, к самой языческой древности. В наследство от Византии нам досталось православие, но не досталось ни иудейской схоластики, ни греческой философии, ни римского права. И в этом — как наш недостаток, так и наше преимущество. И эту тектоническую плиту пока никому не удалось сдвинуть. Любую власть она будет структурировать, согласно своему представлению: какой она должна быть». Как вы относитесь к этим словам?

— Кончаловский видит Россию как гомогенную среду. А Россия очень разнообразна. Беда России в том, что она имперская, «москвоцентричная», и в ней легитимна лишь одна идентичность — московская, то есть крестьянская. Исторически Москва — столица среднерусского крестьянского культурного проекта, волею судеб ставшая столицей всего государства. И власть сейчас везде выстраивается по этой идентичности. То есть власть — это царь–батюшка. В 90–е годы, когда еще мерцала свобода, было очевидно, что идентичности везде разные, и власть везде выглядела по–разному. Это видно на примере губернаторов и региональных президентов. В Татарстане и Башкортостане были ханы, в Чечне — князья–воины, в средней России — помещики, на Урале — директора. А были и генералы, и начальники лагеря, и криминальные авторитеты, и трибуны–демократы. Власть всегда выстраивается по идентичности. Пока в стране нет демократии, идентичность одна и власть везде одинакова. Когда есть демократия, власть разная, и главной становится та ее модель, которая наиболее эффективная. Так что вся проблема — в демократии, то есть в равной легитимности всех культурных проектов державы, а не в исторической косности народа.


— Вот еще пассаж из Кончаловского: «Крестьянская ментальность, которая пронизывает наше общество, требует от государства лишь одного — чтобы его государство оставило в покое и не мешало существовать». Вы ощущаете себя носителем этой ментальности?

— Вот теперь я согласен с Кончаловским: у нас всей стране навязана одна идентичность — московская, крестьянская. Поэтому вся Россия считается провинцией, то есть недоделанной Москвой. Но есть и другие идентичности, которые не имеют, так сказать, своего представительства. Я — уральский человек, сформированный промышленным менталитетом региона. Я не хочу царя, который восходит на трон как наследник престола, и власть его сакральна. Я хочу директора, то есть специалиста, победившего в объективной конкуренции эффективностей. От царя требуется неучастие, а от директора — компетенция. Но цари обычно некомпетентны, зато участвуют во всем. А директоров на трон не пускают.

— В романе «Блуда и МУДО», в «Географе...» вы исподволь довольно скептически высказываетесь о системе российского образования, выводите образы либо мегер, как Угроза Борисовна, либо последних романтиков краеведения, как Костерыч. Что бы вы изменили в этой системе?

— Стал бы гораздо больше платить учителям. Возможность учителю жить достойно сама переформатирует всю систему к лучшему.

— Не раздражает ли вас, когда вас называют «писателем–хамелеоном»? Разве суть писательской профессии не состоит в том, чтобы изменяться от книги к книге и тем самым удивлять читателя? Или важно оставаться постоянным?

— Это имманентная амбивалентность писательской профессии. Если твое произведение понравилось, то читателям нужно второе точно такое же, третье, четвертое и так далее. Этого же нужно и издателям. Но при самоповторе ты перестаешь быть писателем. Приходится выбирать: либо успех и самоповтор, либо подлинность своего дела и риск услышать, что ты исписался, начал кому–то подражать, отрабатываешь заказ, подстраиваешься под запросы и вообще лезешь, куда не звали.

— Сегодня на современных книгах часто можно видеть надпись: «Рукопись издана в авторской редакции», и даже не поймешь, как к этому относиться, хорошо это или плохо?

— А что тут гадать? Если произведение хорошее — то хорошо, если плохое — то плохо. Причин для «авторской редакции» множество: начиная с того, что автор издавал книгу за свой счет и у него не было денег на редактуру, заканчивая тем, что издательство сдувает с автора пылинки и боится своим вмешательством даже в малости нарушить божественную безупречность текста.

— В книге «Ебург» вы романтизируете интеллектуальный свердловский взрыв 90–х: рок–музыка, пьесы Николая Коляды, фильмы Хотиненко. Как вам кажется, сегодня культурная ситуация на Урале уступает в своей насыщенности 90–м годам?

— Уступает. Но не потому, что стало меньше талантов. Подобные культурные взрывы — всегда функция от эпохи, а не от потенциала города, хотя потенциал, конечно, важен. Девяностые не сформировали своего стиля, но в те годы все же определились несколько основных культурных стратегий. Они отражали направления наибольшей пассионарности. Москва стала центром мейнстрима и гламура. Питер стал центром андеграунда. А Екатеринбург — центром культуры плебса.

Все значимые явления Екатеринбурга 90–х так или иначе апеллировали к теме плебса. Это и свердловский рок, и бум наивного искусства, и драматургия школы Николая Коляды, и поэт Борис Рыжий, и многие другие. Девяностые годы были временем «народного творчества», когда простые люди могли что–то создать или изменить: собрать свою банду, открыть свой бизнес, выбрать губернатора, организовать общественное движение. Простым людям, «плебсу», не была нужна своя культура, хватало шансона и боевиков по видаку, но художники Екатеринбурга работали в модусе плебса, осмысляя его внезапную значимость, и оказались общезначимы для нации, потому что плебс был не только в Екатеринбурге. Времена миновали, плебс усадили перед зомбоящиком, его тема сошла на нет, и его певцы уже мало кому интересны. Хотя они остались при уме и таланте.

— Вам хотелось когда–нибудь купить пистолет, как главному герою фильма Владимира Хотиненко «Макаров»? Вы вообще мистический человек? Верите, что оружие подавляет человека, а зеркало — мост в потусторонний мир?

— В мистику я не верю. Но знаю, что многие вещи реально подчиняют себе человека. Подавляют его. Это оружие, деньги, власть, тотальные успех и неуспех, Фейсбук. Фильм Хотиненко — наивное предостережение интеллигента начала «лихих 90–х» о том, что нельзя открывать ящик Пандоры. Конечно, нельзя, но иной раз он сам открывается. И противостоять подавлению или искушению можно только силой собственной личности. Как говорилось в СССР, «совесть — лучший контролер». Но в России ХХ века власть никогда не верила в человека, не давала ему прав и свобод и старалась оградить его от искушений. И в этом смысле право владеть собственным оружием — индикатор отношения к человеку. Лично мне бы хотелось купить пистолет. Не владеть пистолетом и наслаждаться своей властью над людьми, а купить и насладиться пониманием, что государство считает меня разумным гражданином, а не обезьяной, которой нельзя давать в руки гранату.

— Вы можете назвать себя «совком»? Для вас это слово с негативным оттенком или нет? Испытывали ли вы когда–нибудь ностальгию по советскому времени?

— Слово «совок», безусловно, негативное. А ностальгию по советскому времени я испытывал не раз. Однако ностальгия ностальгии рознь. Можно вспоминать свою молодость, но ты не выбирал, когда и где тебе родиться, и СССР здесь ни при чем. Можно сожалеть о стабильной, безопасной и понятной жизни, но эта ностальгия скорее в пику нынешнему порядку вещей. А можно наслаждаться эстетически выразительным культурным проектом, и это восхищение художника совершенством стиля. Но по диктату партии, единомыслию, ограниченности картины мира и прочим прелестям СССР я никогда не ностальгировал.

— Алексей, а вам знаком «кризис среднего возраста»? Продуктивна ли для писателя депрессия? Можете ли писать, находясь в депрессивном состоянии?

— Этот кризис мне не знаком. Видимо, он совпал с тем моментом, когда меня начали публиковать. Я ведь 15 лет писал «в стол» без всякой надежды и вдруг в 33 года прорвался. Так что в моей жизни долгожданный успех аннулировал возрастную переоценку ценностей, вернее, эта переоценка произошла со знаком плюс. А депрессия вряд ли для кого–то может быть продуктивна. Но не путайте депрессию с плохим настроением. Лично я в депрессию не впадал и не знаю, как при ней работается, а подчиняться настроению — непрофессионально. Хирург должен хорошо удалять аппендицит и в дурном расположении духа. И писатель должен писать то, что нужно, в любом настроении.

— Участвуете ли вы в писательских перебранках? Приносят ли они пользу? Татьяна Толстая, с которой вы когда–то имели достаточно негативный опыт общения в программе «Школа злословия», на чем свет стоит костерит белорусскую писательницу, лауреата Нобелевской премии Светлану Алексиевич, называя ее «заяц на барабане». У современных писателей нет понятия корпоративной этики?

— Я не участвую в писательских перебранках. Мне скучно даже узнавать о них, не то что участвовать. Светлану Алексиевич я очень уважаю и как общественно–политического мыслителя, и как выдающегося художника. А корпоративной этики у писателей в целом нет да, наверное, и не было никогда. В этой профессии слишком важна ревность, зачастую она — мощный двигатель развития, однако мало кто может удержать свою ревность в рамках, особенно когда есть Фейсбук. Лично я предпочитаю говорить хорошо или не говорить ничего и вообще не говорить, когда меня не спрашивают.

— Вы верите в переселение душ, в Страшный суд? Должен ли быть писатель религиозен?

— Писатель должен отвечать за свои слова, а религиозен он или нет — не важно. Во что верю лично я — тоже не важно. Писателя надо судить по текстам, которые далеко не всегда тождественны его мировоззрению или предпочтениям. Заповедь «суди по делам» работает и в литературе.

— Из двух полюсов русской литературы — Федор Достоевский и Леонид Андреев — какой вам ближе? Говорят, что первый через все муки приводит героев и читателей к Богу, а второй — к полному разрушению и бездне. Согласны ли вы с этим мнением?

— Не буду блистать липовой компетенцией и скажу честно: Леонида Андреева я читал в универе, то есть так давно, что ничего не помню. И, признаться, никогда не слышал, что Андреев — «второй полюс» (если бы слышал, то получше запомнил бы прочитанное). Мое отношение к нему (по памяти) совпадает с отношением Толстого: «Он меня пугает, а мне не страшно». Я вообще держусь линии Толстого, а не Достоевского или Андреева.