Пожелтевшие страницы брошюры, пронумерованные заботливой рукой архивариусов, непривычные «ять», «и» с точкой сверху. А также — множество столбцов, казалось бы, из сухих цифр, которые могут так много рассказать сегодня о дне вчерашнем. Составивший отчет о «движении цен за 1917-й» тогдашний главный статист Могилевской губернии Игнатьев сразу подчеркнул, что год отмечен «небывалым ростом» стоимости продуктов во всех губерниях России. Главная позиция, конечно же, по хлебу. Основной мерой в то время считался пуд, самым массовым зерном — рожь, шестнадцать килограммов которой в январе можно было купить за 2 рубля 70 копеек. А в декабре — уже за 22 рубля 76 копеек. Это значит, что ее цена выросла аж на 843 процента! Самой устойчивой была названа стоимость свинины и говядины — она «просто» удвоилась. Цена рабочих рук росла не так быстро: если в начале года работник «на своих харчах и пеший» мог рассчитывать на заработок почти в 3 рубля за день, то к концу — на 6 с половиной. Тем, кто харчевался сам и был «конный», платили больше: без малого шесть рублей в январе и почти тринадцать рублей в декабре. К слову, за лошадь в постреволюционном Могилеве выложить надо было более пятисот рублей.
Примечательно, что ноябрь этого года из статистики выпал напрочь: по всей вероятности, добровольным помощникам статуправления Могилевской губернской земской управы, собиравшим данные, в этот поворотный месяц тоже было не до цифр.
Гостиница «Бристоль» в начале двадцатого века. Сейчас в этом здании находится колледж искусствМогилев — третий после Петрограда и Москвы город России, где решалась судьба Октябрьской революции. Именно здесь находилась Ставка Верховного главнокомандующего, именно здесь были сосредоточены так называемые контрреволюционные силы русской армии.
— Потому и революционные веяния Могилевщина ощутила несколько позже, чем другие российские губернии, — отметил писатель и краевед Николай Борисенко.
Что касается событий в ноябре семнадцатого, подчеркнул историк, то они произошли не на пустом месте. Первая мировая, как и любая другая война, привела страну к голоду и разрухе. Потому логично, что новое правительство устанавливать свою власть начало с декретов о мире и хлебе. Армию и рабочих, на которых она опиралась, прежде всего надо было накормить. А для этого — забрать у крестьян «излишки». Хлебную монополию еще в начале 1917-го ввело Временное правительство. Советская власть эту линию продолжила, и политику экспроприации назвали уже продразверсткой. Согласно разосланной инструкции, которая, как сказали бы сегодня, пошагово расписала схему действий, собранный хлеб доставлялся на ссыпные пункты, после чего часть его шла в центр, а часть распределялась среди «самого беднейшего, неимущего, безземельного» населения: из расчета по 30 фунтов зерна на человека в месяц.
Сотрудникам продотрядов полагалось жалованье — 150 рублей холостякам и 250 рублей семейным. Это с учетом полного обмундирования и довольствия. В случае отсутствия такового выдавались суточные по 10 рублей на день. Инструкторы, которые обучали вновь принятых на эту службу, имели доход повыше: их зарплата достигала 760 рублей. На эти деньги в восемнадцатом году можно было купить 47 пудов ржи или овса, 40 гречихи — если считать по фиксированным ценам, установленным советской властью. Рыночная стоимость хлеба, разумеется, была в разы выше.
«Остаюсь с почтением».В деле продразверстки первыми помощниками спецотрядов считались комитеты бедноты. К слову, в Могилевской губернии их создание сопровождалось большими дебатами. Например, некоторые из участников заседания комитета губисполкома, где обсуждался этот вопрос, настаивали на том, что «по крайней мере, в нашей губернии отсутствуют грани между беднотой и кулаками». А анархист Воробьев заявил: Ленин и Троцкий «обнаружили полное незнакомство с жизнью низов», потому декрет о создании комитетов нужно положить под сукно. И добавил: «если настаивать на том, что на Могилевщине есть кулачество и желать его уничтожения, значит, нужно уничтожить все сельское население». Активисты даже высказали мнение, что разделение крестьян на классы «гибельно отразится на ходе российской революции». Однако документ был утвержден: двенадцать человек проголосовали за, десять — против, двое воздержались.
Вусловиях голода в новой России, частью которой после революции была и Могилевщина, хлеб распределяли по норме, а для работающих граждан развернули сеть столовых. Попасть сюда на службу хотели многие. История хранит немало заявлений претендентов на «хлебное место». Адресованы они Могилевскому губернскому продовольственному комиссариату, но содержание прошений — еще старой формы, принятой в царской России. Соискатели «нижайше просят» и «остаются с почтением». А еще — в обязательном порядке указывают в анкете свою партийную принадлежность: сочувствующий, беспартийный или коммунист. К документам, кроме фотокарточки, обязательно прилагались гербовые марки достоинством в рубль или два. Многие имели направления городской биржи труда.
Любопытно, что некоторые претендентки на должность горничных в качестве домашнего адреса называли один из самых роскошных отелей Могилева — «Бристоль», кое-кто к восемнадцатому заселился в Луполовский народный дом или Дом горсовета на Архиерейском валу. Часть бумаг «за неграмотностью» заявителей составляли другие — при этом, судя по нетвердому почерку и ошибкам, писари и сами недавно научились ручку держать. Впрочем, бумаги и ручек, по всей видимости, тоже не хватало: некоторые справки составлены на обратной стороне старых, перечеркнутых протоколов собраний, использованных бланков, деловых писем и при этом заполнены карандашом. Вакансии не пустовали: например, девятнадцатилетний Петр Агеев получил место помощника контролера мельницы сразу после того, как его предшественник Георгий Иванов выбыл на военную службу.
За неграмотных писали другие
В архиве сохранились и ведомости на жалованье самих служащих Губпромкома. К концу восемнадцатого года оно колебалось в пределах трехсот с половиной — восьмисот рублей в месяц. Правда, выдавали деньги писцам, переписчицам, казначеям-кассирам и прочим агентам по-разному: с первого по тридцатое число, иногда — по пятнадцатое или с середины одного месяца до середины другого. Есть списки на получение аванса и даже сверхурочных. Были и претенденты на «эвакуационные»: такое пособие, скажем, получил некий Павел Безобразов из Рославля при переезде в Могилев. Кроме самого факта перемещения, аргумент для этого вида дотации у него был весомый: двое иждивенцев на руках, отец и мать, которым под семьдесят. Пенсий тогда не полагалось.
Для истории век — отрезок совсем небольшой. В человеческом измерении его масштаб иной, сюда умещается несколько поколений. И у каждого — собственное отношение к великим датам и лозунгам. Например, для могилевской пенсионерки Евдокии Палагиной понятие «хлеб равенства», за которое ратовала молодая Страна Советов, — пустой звук. Зато она помнит рассказ своей матери Розы Альбац, которая в восемнадцатом году ходила на Быховский рынок менять свадебные черевички на муку. «Сторговала два фунта, и это было счастье. Но по дороге малолетние хулиганы попытались вырвать мешок из рук, мама сопротивлялась до последнего. В итоге мука просыпалась на деревянную лестницу, что вела от Днепра на Губернаторскую площадь. Собирала крупинки со слезами — вперемешку с землей и грязью. Но опару все-таки поставила, лепешки испекла, хотя и меньшим количеством».
У ровесницы пенсионерки, 93-летней могилевчанки Веры Лукиной, свои воспоминания. «О послереволюционном Могилеве родители почти ничего не рассказывали. Думаю, что не раскошествовали, но и не голодали. Маме в приданое дали корову и швейную машинку, она обшивала семью и подрабатывала на этом. Вкуса конфет и пряников мы, понятное дело, не знали. Лучшим лакомством были бобы и мак, что приносила бабушка», — поведала Вера Владимировна. За хлеб, уточнила, в двадцатые годы в могилевском магазине Торгсина отдавали даже золотые крестики.
Уровень и качество жизни за минувшее столетие стали совсем другими. В перечне обязательных параметров хлеб в чистом виде давно не фигурирует, хотя продовольственное обеспечение есть. А еще — такие составляющие, как хороший климат и даже возможности для отдыха. Не удивительно, что более десяти пунктов из списка требований, характеризующих достойную жизнь, трудно привести к единому балансу. Может, потому и «индекс счастья», без проверки которого нынешнее поколение тоже не может обойтись, высоко не поднимается?
Сто лет назад, кстати, о подобной величине измерения отношения к жизни даже не подозревали. Может, потому, что эмоций и без того хватало...
P.S. Автор благодарит за помощь в подготовке материала коллектив Госархива Могилевской области.
