— Вячеслав Михайлович, вы стали первопроходцем в мире отечественной моды и открыли русский стиль всему миру. Не зря вас называли «советским Диором», «красным Карденом»… Как вам удалось совершить такой прорыв?
— В 1962 году, после окончания Московского текстильного института, меня, мечтающего о создании уникальных, стильных моделей, направили работать в Бабушкин, художественным руководителем Экспериментально-технической швейной фабрики, шившей спецодежду для области и села. Там меня сразу же стали травить, поэтому через три года, положенных по диплому, я оттуда ушел. С нарушением мозгового кровообращения и потерей зрения — на нервной почве.
Первый скандал произошел после того, как я показал свою коллекцию рабочей одежды для сельских женщин: яркие цветные телогрейки, валенки, расписанные гуашью, и юбки из павловопосадских платков. Это восприняли как надругательство над советскими труженицами. Меня немедленно лишили должности и устроили товарищеский суд, обвинив в том, что я веду коллектив по пагубному пути — в тупик.
Но произошло непредвиденное: на том совещании оказался журналист Paris Match. Он снял обо мне репортаж, который был опубликован сначала во французском журнале — статья называлась «Он диктует моду Москве», а потом перепечатан в прессе разных стран. Ко мне стали наведываться представители крупнейших западных журналов. А через некоторое время в Москву приехали знаменитые французские модельеры Пьер Карден и Марк Боан, работавший для модного дома Christian Dior, и изъявили желание встретиться со мной. Журналисты назвали этот визит встречей королей моды. В связи со всей этой шумихой я попал под пристальное внимание компетентных органов. Несколько лет меня повсюду сопровождали и периодически вызывали в КГБ.
— И что вам там говорили?
— Спрашивали в кабинете с одной лампочкой: «Зачем встречаетесь с иностранцами? О чем с ними беседуете?» Вспоминаю это как страшный сон. Сегодняшнее поколение не понимает, как мы жили. Постоянно вели борьбу. Я никак не мог понять, почему мне во всем препятствуют. Я хочу подарить людям радость, приобщить к красоте, которую ощущаю повсеместно, а меня уничтожают. Но я же не виноват в том, что Бог одарил способностью создавать вокруг себя мир прекрасного. А мне втолковывали: «О чем вы думаете?! Оглянитесь вокруг — для кого делаете все это, кому нужны ваши модели?» Я отвечал: «Людям, кому же еще…»
Глубоко и серьезно изучив русский народный костюм, я видел его уникальность. Он красив, в нем воплощается сила и мощь нашего народа. Но эта невероятная красота была спрятана в музеях, в сундуках. И я решил вытащить ее, раскрасив в радостные цвета телогрейки и валенки. Однако такая вольность не дозволялась. Все должно было быть бесцветным, безликим, серым. Чиновники категорически не желали понять и принять то, что я делаю, мое творчество было им абсолютно чуждо.
— Но как же вам удавалось под таким прессингом продолжать творить?
— Думаю, причина одна: никого другого в принципе не было. Понимаете? Вот у меня на роже написано, что я — лидер. Они оглядывались по сторонам и… снова обращались ко мне.
— За границу выпускали?
— Первый раз выпустили только в середине 1980-х — я был гостем на Неделе моды в Мюнхене. По случаю моего приезда там организовали огромную пресс-конференцию, на нее собралось около четырех сотен журналистов. Длилось это мероприятие шесть часов. Меня так измучили вопросами про меня же, что под конец я буквально был без сил. (Улыбается.) Возненавидел себя, свою биографию, свою работу. А с переводчицей вообще случилась истерика, она не выдержала этого напряжения и рыдала у меня на плече. Поэтому, когда после общения с прессой надо было идти на прием, устроенный в мою честь, я вынужден был отказаться. Сказал: «Ребята, извините, пожалуйста. Позвольте мне просто прогуляться и поесть ваши знаменитые шпикачки, я их в жизни не пробовал». Они отнеслись с пониманием, и я пошел в пивную. Нажрался этих сосисок до отвала, а потом отправился в гостиницу и завалился спать. (Смеясь.) С тех пор, когда меня просят рассказать о себе, стараюсь минимизировать историю своей жизни: мюнхенский рефлекс срабатывает.
— Хочется надеяться, что сейчас отступите от этого правила и все-таки расскажете нам о своем детстве и родителях.
— Ох, постараюсь. Я родом из Иванова, из семьи простых людей. Отца своего в детстве не видел, потому что он ушел на фронт в 1941-м, когда мне было всего три года. Во время войны папа попал в плен, через какое-то время бежал оттуда и дошел с нашей армией до Берлина. А когда возвращался домой, всех, побывавших в плену, с поезда ссадили и отправили в лагеря.
Мы с мамой и братом жили в полной нищете в 12-метровой комнатке в коммуналке, где, кроме жильцов, обитали еще крысы и клопы. Убогая, голодная жизнь: боярышник ели, заячью капусту, очистки картофельные. Меня к себе частенько брали соседи, подкармливали кто как мог. Мама в военные годы работала в госпитале медсестрой, а потом стала уборщицей — чтобы быть поближе к детям. В шесть часов утра вставала и мыла семь подъездов нашего огромного, 24-подъездного четырехэтажного дома. А все остальное время подрабатывала прачкой. Очень много белья давали маме на стирку, и она стирала своими натруженными руками — в тазу, посреди трехметровой кухоньки.
В 1946 году отец каким-то образом передал маме весточку о том, что недолго будет находиться на пересылке в Харькове — оттуда эшелон направлялся на Север. Чтобы повидаться с ним, мы с мамой отправились в Харьков. Это было мое первое в жизни путешествие. Ехали через Москву, и, помню, там, на железнодорожном разъезде, я чуть не погиб. Перескочил через рельсы, а мама не успела, так как поезд тронулся. Я оказался на другом пути и не увидел, что сзади на меня движется состав. Мама дико закричала, я побежал, какой-то человек прямо с движущегося поезда схватил меня, я повис в воздухе, кто-то нажал стоп-кран… В общем, в живых я остался чудом.
Потом был Харьков — полностью разбомбленный. Мы с мамой шли по руинам, мимо людей, оставшихся в квартирах без стен… Наконец я увидел отца — сидящего на земле, за колючей проволокой, среди тысяч других изможденных военнопленных. Пообщаться с ним наедине не удалось. Мама лишь смогла прокричать ему несколько слов, он что-то крикнул в ответ, после чего охранники нас прогнали. Потом заключенных повезли по этапу, а мы вернулись домой.
До войны отец был массовиком-затейником в парке культуры. Такой, знаете ли, первый парень на деревне. У него была куча поклонниц, все они его обожали. А маму, девушку очень красивую, отец просто-напросто соблазнил. Не устояла она перед его чарами, хотя любила другого. Но, будучи по натуре своей скромной, деликатной и удивительно порядочной, всю дальнейшую жизнь осталась верна своему «соблазнителю», при том что они даже не были расписаны. Хотя рождались дети: сначала дочка — Галя, которая умерла в младенчестве; затем, в 1933 году, на свет появился мой брат Володька, а пять лет спустя — я. И все мы были Кокуриными — мамину фамилию носили. Оформили отношения родители только после того, как отец вернулся из лагерей.
Мне тогда было 22 года. Я так и не сблизился с ним, терпел из-за мамы. А когда в 1978 году мама ушла из жизни, он сказал мне: «Слава, ты меня не бросай». Я ответил: «Нет, конечно, как можно. Не волнуйся…» Потом он жил с другой женщиной, а я помогал ему до его смерти.
Володя, мой брат, вообще-то был замечательный парень — веселый, заводной, по характеру в отца. По судьбе тоже. Жестоко она с ним обошлась. Вскоре после окончания войны он в компании других ребят стащил велосипед, за что был отправлен в колонию. Выйдя оттуда, снова попался. На его приятеля наехал милиционер, тот полез на рожон, началась драка. Володька, человек добрый и преданный, тоже вмешался, вступился за друга. Дальше всю вину взял на себя, а «друг» смолчал. И брата осудили на 15 лет. Освободили, правда, раньше, через 10 лет, — за то, что хорошо работал на лесоповале. Вернулся он совершенно чужим человеком. Пошел работать на Ивановский механический завод, но жизнь его сломала. Он сильно поддавал, из-за чего стал почти инвалидом. Несчастный человек.
— Каким образом вы, выросший в такой атмосфере, в местах далеко не прекрасных, открыли в себе любовь к красоте?
— Знаете, мне кажется, это провидение. Неловко говорить, но, видимо, какая-то миссия мне была уготована свыше. Иначе невозможно объяснить, как могло в том маленьком загаженном дворе, в серой, безрадостной и безнадежной жизни пробудиться во мне это чувство прекрасного. Среди жуткой нищеты, воровства и хулиганства я был как белая ворона.
В глубине души мечтал работать в оперетте — в нашей, ивановской. Блестяще завершив семилетку, пробовал поступить в музыкальное училище, затем — в летное, в индустриальный техникум. Но из-за того что я числился сыном изменника родины, меня никуда не приняли. Единственным местом, куда удалось попасть, было отделение прикладного искусства химико-технологического техникума. Окончил его как художник по тканям. Сдал все экзамены на пятерки, и меня направили в Москву — в текстильный институт.
— Интересно, а как вы одевались в то время? По-ивановски или уже начали экспериментировать с одеждой?
— Я приехал абсолютно нищий. Своих вещей у меня никогда не было, я носил старье, которое давали маме, и перешивал его. При этом я еще окал по-ивановски. Но во мне отсутствовала унылость и бесцветность, наоборот, я был юношей лучезарным, общительным. Из меня перло столько энергии, что люди от меня просто охреневали. (Смеется.)
— Обустраивались в столице со сложностями?
— Когда поступил в институт, жить мне было негде. И меня приняли в семью родственники знакомой из Иванова. Первые полтора года я жил в ее семье — помогал по хозяйству и был «домработницей» при детях. Спал в детской комнатке на полу между кроватками.
Потом мне дали общежитие, о котором я вспоминаю с ненавистью, поскольку там погибло все, что я привез с собой из Иванова: мои техникумовские работы, рисунки, образцы тканей, все архивы записей, стихов, фотографии, дорогие сердцу безделушки… Летом нас послали работать на стройку, а в это время в общаге было решено провести инвентаризацию комнат. И все, что в них находилось, безжалостно выбрасывалось на помойку. Когда, вернувшись, я увидел, что вся моя жизнь до 18 лет исчезла, потерял сознание. Потом поднялась температура, меня лихорадило. Я носился по всем районным помойкам в надежде на чудо, но, разумеется, ничего не нашел.
На третьем курсе я женился и переехал из этого ненавистного места. На нашем факультете была чудесная девочка, Марина. Яркая, неординарная. Активистка, комсомолка по убеждению. При этом замечательный художник. Жила она с родителями: отец был военным летчиком, а мать — балериной в Музыкальном театре имени Станиславского и Немировича-Данченко. Мы сыграли скромную студенческую свадьбу в компании нескольких друзей. Увы, теща не приняла меня с самого начала, даже на порог не пустила: считала, что я женился на квартире.
— А на самом деле вы влюбились?
— Конечно, это была настоящая любовь. Я влюбился не столько во внешние данные своей избранницы, как это часто бывает в юности, сколько в ее интеллект, душу. Мне нравилось, что Маришка не пустышка, а человек серьезный, интеллектуальный, талантливый. Она и по сей день осталась такой же. Марина Владимировна Зайцева — превосходный живописец, график, заслуженный художник России, ее работы хранятся в музеях, в том числе в Третьяковской галерее и в частных коллекциях не только в России, но и за рубежом. Кроме того, она великолепный сценограф всех представлений Цирка на Цветном бульваре, а ее цирковые костюмы всегда зрелищны, изысканны и оригинальны.
Увы, совместная жизнь у нас не состоялась. Из-за тещи, которая постоянно вторгалась в наш мир и в сознание Марины. А она была дочкой очень послушной. Не пустив нас к себе домой после того, как мы с Маришей поженились, теща все же сняла нам крошечную комнатку в коммуналке, расположенной в полуподвале их же дома на Аэропорте. Соседкой нашей была дворничиха. Должен сказать, что жили мы там вполне сносно. Я делал по хозяйству все, к чему мама меня приучила: я же с семи лет уже самостоятельно готовил, убирал, стирал…
Вместе с женой мы что-то бесконечно шили, рисовали, раскрашивали ткани, придумывали разные фасоны одежды, которой в те годы не было и в помине. Вся наша комнатенка была завалена разноцветной бумагой, карандашами, красками, тюбиками с клеем. Туда же ко мне приезжали манекенщицы, иностранные журналисты, фотографы… Туда мы привезли из роддома и сына Егорку. Я обожал его. Мы с ним гуляли, возились, я сочинял ему сказки, и он готов был слушать их часами.
А между тем давление на мою жену со стороны ее матери продолжалось. Короче, однажды — Егору тогда было 9 лет — мне сказали: «Все. Ты свободен. Мы нашли другого мужа». И меня выгнали — в никуда. Я оказался на улице. Будучи, между прочим, в то время уже всемирно известным художником: я работал в знаменитом Доме моделей на Кузнецком Мосту. Спасибо, приятель приютил у себя дома, затем помог снять комнату в коммуналке.
После развода я сильно страдал. А потом понял, что никогда не сделал бы такого прорыва, такого мощного скачка в творчестве, если бы не остался один. Но одновременно с этим в моей жизни случилась и самая большая потеря: я лишился Егора. Меня к сыну не подпускали, не давали возможности с ним встречаться. Причем ему об этом не говорили. И очень долго у Егорки, который тоже любил меня безмерно, оставалась страшная обида на отца. Будучи уверенным в том, что я его бросил, сын не мог мне этого простить. Тем более что потом в его жизни появился другой папа — цирковой режиссер, который обращался с мальчиком достаточно жестко. Правда, и этот, второй, муж был изгнан довольно быстро. Но я никогда не смел обижаться на своего сына. Всегда благодарил Бога за то, что он у меня есть, любил и люблю его всем сердцем.
— Долго вы не общались после развода?
— До его 14 лет. И первая наша встреча — конспиративная — состоялась где-то в переулке. Я устроил ее каким-то хитрым способом. Сказал тогда: «Егор, ты извини, но ситуация такая, что мне неловко тебя задерживать. Не дай Бог, мама узнает, и у тебя будут неприятности». А он ответил: «Когда двоим хорошо, то Бог прощает. Этого бояться не нужно». Потихонечку наше общение начало возобновляться.
К счастью, все это давно уже осталось в прошлом. Не хочется вспоминать о плохом, я незлобивый человек. Со временем все нормализовалось. С Маришкой контакт восстановился, мы хорошо общаемся, я бываю на ее праздниках, а она — на моих показах. А с Егором мы уже много лет вместе работаем.
Егор одарен вдвойне, поскольку взял лучшее и от меня, и от мамы. Он фантастически талантлив: художник, дизайнер, кутюрье, а еще пишет потрясающие стихи, литературные произведения. Ему досталась непростая судьба, пришлось пройти через много испытаний, включая наркотики, для того лишь, чтобы состояться самому и не чувствовать себя только сыном талантливых родителей. И он справился, сумел выкарабкаться.
Вообще наш сын, при внешней брутальности, человек очень мудрый, переживающий, ранимый. Но по характеру крайне сложный. Много лет Егор работает генеральным директором Московского Дома Моды Вячеслава Зайцева и в организаторских вопросах давно нейтрализовал меня. Но он до сих пор считает, что, придя сюда, совершил жертву, как бы посвятил свою жизнь мне. Двум талантливым людям вместе всегда тяжело, понимаете?
— С внучками дружите?
— Не просто дружу, боготворю их. Старшую, Марусю, опекаю с самого детства. Егор с ее мамой расстался, а мне Даша всегда нравилась. Я считаю, она прекрасно воспитала дочку. Маруся поразительная девочка — импульсивная, тонкая, рафинированная. Экстрасенс мне сказала, что родилась новая Плисецкая и Шанель одновременно. Она действительно была божественно прекрасна, когда выходила в качестве модели на моих показах. При этом Маруся умна и великолепно образованна. И тоже невероятно талантлива. Прекрасно рисует, делает изумительные авторские коллекции. Сейчас увлечена режиссурой, учится на режиссерском факультете.
Настя — другая моя внучка, от второго брака Егора, — еще маленькая, но мне кажется, что со временем и она ярко проявит себя. Во всяком случае, все предпосылки к этому у нее есть. Ее мама, Катя, прежде работала у меня моделью, а сейчас ставит спектакли в моем театре и преподает в школе модельного агентства. Вижу, что она во всем поддерживает Егора, и очень этому рад.
— А свою личную жизнь вы не пытались заново устроить?
— Пробовал, была у меня несостоявшаяся вторая жена — Инна, художница по трикотажу. Мы с ней вместе работали, и оказалось, что ждала она меня много лет. После того как я развелся, она не сомневалась в том, что я женюсь на ней, и обрушилась на меня с любовью, по силе равной цунами. Два года мы прожили вместе в так называемом гражданском браке, но потом расстались. Я понял, что это совершенно не мой человек. Она пышечка такая, толстушка, милейшая барышня, но совершенно не мой женский идеал. Да и энергетически она меня буквально подавляла. В общем, не было к ней никаких чувств. И однажды я честно сказал ей об этом, предложив остаться друзьями. Но такой вариант ее не устраивал. И она решила отомстить мне по-женски.
Как-то вечером я возвращался от нее домой в такси, и наша машина врезались в грузовик. Страшная автокатастрофа. Таксист после столкновения выпал из машины, а я застрял — потом вырезали автогеном. У меня буквально отвалилась правая нога — только на связках держалась в коленке, а на левой был оскольчатый перелом обеих костей голени. Плюс сотрясение мозга и потеря зрения. Собирали меня по кусочкам, из лица вынули 27 осколков. Девять дней я провел в реанимации, затем месяц оставался без сознания. Потом еще пять месяцев провалялся в больнице. Весь загипсованный лежал, на вытяжке, с гирями на ногах, пролежни пошли… 33 года мне было, и для меня эти испытания стали настоящей школой мужества. Я видел, как люди не выдерживали, ломались, принимали наркотики, чтобы снять безумную боль. Но я сознательно терпел, лишь бы не прикоснуться к наркотикам.
Много лет спустя я узнал, почему это все случилось. Очень мощный экстрасенс мне рассказала, что, оказывается, на меня был наведен некий могильный навет. Я спросил, можно ли как-то освободиться от него. И она с помощью каких-то манипуляций эту порчу сняла. Вы, конечно, можете в это не верить, но я убежден в том, что меня действительно хотели свести в могилу.
— Вячеслав Михайлович, вы одевали чуть ли не всех знаменитостей нашей страны. Что-то вспоминаете об этих встречах?
— В 1978 году я сделал сценический костюм для Аллы Пугачевой — красный балахон, в котором она победила на конкурсе в Сопоте с песней «Все могут короли» и всем запомнилась. (С улыбкой.) Многие считали, что он был самым лучшим концертным нарядом Примадонны — во всяком случае, мне не раз об этом говорили.
А первый свой театральный спектакль я делал в 1970 году — это был «Безумный день, или Женитьба Фигаро» в Театре сатиры. Очень интересно было работать, и костюмы в итоге получились прекрасные. Помню, в самом начале пикантная ситуация вышла с Верой Васильевой. Мне нужно сделать ей декольте, а я стушевался: боюсь дотронуться до ее груди, и все тут. Поняв это, она взяла меня за руку, поднесла к нужному месту и, смеясь, сказала: «Славочка, не стесняйся, режь!» Потом я много шил для Веры Кузьминичны. И по сей день мы с ней остаемся большими друзьями. Замечательная женщина, редкой доброты.
С Ангелиной Степановой я работал с удовольствием. Она была серьезной, сильной, парторгом МХАТа. Но при мне прямо-таки размягчалась, слабела сразу. Помню, в конце жизни, когда она уже совсем потеряла слух, пришла ко мне в Дом моды и рассказала, что ей не в чем появиться на открытии сезона. Я подарил ей пальто и платье — черное с белым воротничком. В нем ее потом и похоронили.
Аналогичная история была и с Вячеславом Тихоновым на старости его лет. Его дочка позвонила мне: «Папе надо помочь, ему не в чем выйти в свет». Я помог — подарил костюм. Ульянову Михаилу Александровичу тоже дарил костюм. Увы, такова жизнь: у нас ведь моментально забывают даже о великих талантах, едва они исчезают из поля зрения. И выдающиеся люди оказываются словно бы в изгнании. Потом уже, когда человек умирает, о нем вспоминают и начинают с пафосом рассказывать о том, какой он был гениальный.
Валентине Терешковой много шил. Она скромный человек, все время носила одно и то же. Однажды, повстречав ее на каком-то мероприятии, я напрямую ей сказал: «Знаете, мне хотелось бы сделать вам платьице поприличнее». Она расхохоталась: «Ну и нахал!» Но согласилась. И я сшил — костюмчик, темно-синий в белый горох. После этого стал заниматься ею серьезно. А один раз сделал ей юбку с кружевным подъюбником. Она примерила, восхищенно сказала: «Здорово!» Но через некоторое время принесла обратно: «Нет, нельзя мне кружева, не мое это…»
С Людой Зыкиной получилось совсем забавно. Она мне позвонила: «Славочка, я прошу вас приехать ко мне, хочу, чтобы вы создали мне одежду для концерта». Я говорю: «Приеду, если вы халу свою с головы снимете». Пообещала. И действительно встретила меня с распущенными волосами и… в нижнем белье. (Смеется.) Да, так и стояла, ожидая меня. Я нарисовал ей синее с белыми ромашками платье. Ей понравилось. Правда, потом она решила его еще и самостоятельно дополнить — украшала собственными вышивками.
Большим подарком для меня стала встреча с Мариной Нееловой. Я делал для нее много костюмов — и в жизни, и для театра: в «Анфисе», «Трех сестрах», «Лоренцаччо»… Она прекрасна! Честно говоря, я был в нее влюблен. А какая это бесподобная актриса! Помню, ездили с ней на гастроли в Венгрию, и там она преподала мне мастер-класс. Импровизационный этюд устроила, продемонстрировав, как можно заставить человека одновременно плакать и смеяться. Сначала изобразила, будто на первомайском празднике все люди радуются, ликуют, а она дома сидит одна и ест скользкие макароны, поскольку, кроме них, у нее ничего нет. Жуткое ощущение одиночества в момент общего праздника. И актерски эта сценка была сыграна настолько блестяще, что у меня на глаза навернулись слезы. И тут вдруг она расхохоталась, да так заразительно, что-то еще смешное говоря сквозь смех, что в ту же секунду и я стал давиться от хохота. Фантастика!
— Вы же видите особенности фигуры каждого человека, то есть все достоинства и недостатки?
— Естественно, как на рентгене. Досадно, что порой бывает довольно сложно некоторых людей, особенно дам, убедить отказаться от своих предпочтений в одежде, доказать им, что не стоит надевать то, что они привыкли носить. Обычно я сначала узнаю, чего женщина сама хочет, а затем высказываю свою точку зрения. Большинство сразу же полностью мне доверяют, но есть и такие, что упираются намертво. В выигрыше в итоге остаются первые. А упрямые спорщицы всегда в проигрыше. Например, когда я делал костюмы для спектакля «Принцесса Турандот» в Театре имени Вахтангова, одна артистка из массовки вдруг заупрямилась: не хочу, мол, то платье, что вы нарисовали, хочу другую модель! Никаких доводов не слушает, уперлась — не сдвинешь. Ладно, сделал в соответствии с ее пожеланием. Результат? По общему мнению, она была хуже всех. Потом признала свою ошибку, извинялась. Но вообще-то я почти никогда не иду на компромиссы в этих вопросах.
— Как поступаете, если человек недоволен тем, что вы ему советуете?
— Просто предлагаю обратиться к другому художнику.
— Сожалеете о чем-то в своей жизни?
— Почти полвека я живу один. Если в чем-то согрешил или был не прав, то считаю, что расплатился за это своим одиночеством. Но больше склоняюсь к мысли, что мое отшельничество — это расплата за талант, дарованный Всевышним. Мне стыдно жаловаться. При всех сложностях и странностях своей биографии все-таки считаю себя человеком счастливым. Всю свою жизнь я посвятил работе. Убежден: праздное существование бессмысленно. Поэтому никогда не позволял себе расслабляться. Когда меня спрашивают: «Почему ты не отдыхаешь?» — а я десятилетиями не бывал в отпуске, — отвечаю: «Отдыхать буду в гробу». А пока жив, работаю. Погружаясь в таинственный мир творения, я весь наполняюсь радостью, испытываю счастье, ни с чем не сравнимое. И каждый раз хочу передать эти эмоции людям.
Вячеслав Зайцев
Родился: 2 марта 1938 года в г. Иваново
Семья: сын — Егор (56 лет), художник-модельер, генеральный директор Московского Дома Моды; внучки — Мария (23 года), модель, дизайнер одежды, Анастасия (7 лет)
Образование: окончил Московский текстильный институт
Карьера: работал художественным руководителем Экспериментально-технической швейной фабрики Мособлсовнархоза (г. Бабушкин), худрук Общесоюзного дома моделей одежды на Кузнецком Мосту. В 1992 году стал профессором кафедры Московского технологического института. Театральный художник и сценограф. Президент Московского Дома Моды. Действительный член Российской академии художеств
Татьяна ЗАЙЦЕВА, ТЕЛЕНЕДЕЛЯ
Фото Юлии ХАНИНОЙ
